ИА "Росбалт" продолжает публикацию цикла интервью "Разделенные безвременьем" с представителями двух поколений – с теми, кто поднялся в девяностые годы, и теми, кто стал известным в десятые.
Люди десятых годов: Александра Гармажапова
Александра Гармажапова еще подростком стала радикальным политическим активистом и участвовала в антифашистских шествиях, пикетировании ФСБ и акциях солидарности с российскими грузинами.
В профессиональную журналистику она пришла пять лет назад и сразу выделилась среди коллег наступательным стилем, игнорированием устоявшихся политических табу и склонностью использовать конспиративные методы в журналистских расследованиях. Гармажапова проникала за закрытые двери, выдавая себя за то за гастарбайтера, то за школьного учителя, то за наемного "карусельщика". Последней по счету сенсацией стало раскрытие подпольного офиса казенных интернет-троллей, в который она пробралась, выдав себя за желающую подработать студентку.
Гармажапова осознает, что ее расследования — лишь "кнопка на стуле" чиновников, но продолжает работать, хотя оппозиционные вожди вызывают теперь у нее оскомину, а взрыв ксенофобской истерии заставляет заново обдумывать собственное будущее.
Ее читатели вряд ли догадываются, что учиться говорить по-русски она начала в шесть лет, когда ее семья переехала из Улан-Удэ в Петербург.
— Учусь в первом классе. Приезжает из Бурятии тетя, и я ей объясняю, как дойти до моей школы. Говорю, что вот ты идешь, потом будет магазин, а потом шабар, шабар, шабар, и будет школа. "Шабар" значит "грязь"… Я еще не знала тогда, как по-русски обозначить болотистую местность. А сейчас, если еду в Бурятию, то чувствую себя в гостях.
— А домом стал Петербург?
— Я благодарна Петербургу. Это такой город, который принимает с трудом, но если уж принимает, то по-настоящему. И нашу семью он принял, потому что очень много дал. Мои родители в Улан-Удэ работали в милиции. Мама поступила в Петербурге в аспирантуру, и мы переехали сюда. Она защитила диссертацию, преподает сейчас криминалистику. Папа теперь работает в адвокатуре. А мне очень повезло со школой. Учили хорошо.
Я признательна и Школе журналистики в Аничковом дворце (Дворце творчества юных – ред.) – ходила туда, когда училась в старших классах. Мне там объясняли, что у меня не получается писать, и журналистом я не буду. Чтобы стать журналистом, нужен талант, а у меня его нет. Я была, наверное, там единственной, кому так говорили. Мне эти слова очень помогли в дальнейшем. Я ведь человек, который способен делать что-то… ну, не из вредности, а от противного. Чтобы доказать, что ты не такой бездарный. И в итоге у меня с журналистикой, смею надеяться, получилось не так уж плохо.
Кстати, журналистская работа часто перекликается с работой оперативников. Тоже ведь, как опер подследственного, берешь ньюсмейкера на понт, и он проговаривается. Или, например, мы делали расследование относительно "карусельщиков" на выборах. У нас был список тех, кто участвовал в "карусели". Но я же не могла позвонить: "Здравствуйте, я из "Новой газеты", вы правда были в "карусели"?". Я звонила и растерянным голосом говорила: "Вы знаете, я участвовала в "карусели" в Приморском районе, и нам не заплатили, а вам тоже не заплатили?". И человек мне все спокойно рассказывал.
Ребенком мне приходилось проводить много времени, а иногда и ночевать в отделении милиции в Улан-Удэ. Родители ведь работали сутками. И когда потом, лет в 18, меня задержали на протестной акции яблочников на Исаакиевской площади и привезли в отделение, то помню ощущение абсолютного дежавю. Запах — милицейский, родной, как в детстве. Сразу почувствовала себя комфортно.
И забавно было писать в протоколе: "С моих слов записано верно и мною прочитано". Потому что, помимо моих родителей, еще и моя тетя была следователем, и я часто приходила к ней на работу. Она сажала меня напротив себя (я обычно что-то рисовала) и говорила: "Конвоиры, введите!". Входил задержанный, она его допрашивала и в конце произносила эту фразу: "Напишите: "С моих слов записано верно…". И когда мне самой пришлось это написать, то возникли ассоциации с близкими людьми.
— В Петербурге очень силен городской патриотизм. Разделяете его?
— Причастность к Петербургу я по-настоящему ощутила, когда испытала стыд из-за того, что петербургский парламент стал прославляться на всю Россию своими кошмарными инициативами. Когда я поняла, что из-за него над городом уже явно издеваются и в Москве, и в стране. У меня появилась здоровая злость по отношению к городским депутатам. Я не понимаю, почему они позволяют своей деятельностью позорить не только себя лично, но и весь Петербург. С этого момента я почувствовала свою причастность к городу. Его столько строили, его так отстаивали в блокаду. Столько делали для него люди, которые его искренне любили. И вдруг сыплются идиотские решения, дезавуирующие все, что было сделано до них.
— Но их ведь дергают за нитки.
— Должны быть внутренние тормоза. Если сегодня партийные бонзы понимают, что того или иного депутата можно "попросить" о чем угодно, то и отношение в дальнейшем будет соответствующее. Я таких депутатов называю "ершиками режима".
В этот момент я ощутила себя частью чего-то большого, существенного и великого. Когда к власти пришла путинская команда, то, как бы к ней ни относились, все воспринимали это как что-то серьезное. А сейчас Петербург всерьез не принимают.
Взять, например, историю с травлей "Дождя". Я понимаю, почему был задействован петербургский парламент — речь о блокаде. Но ведь нигде в других регионах еще не нашлось парламента, который заранее готов часами мусолить любую чушь. Послушаешь их, и возникает впечатление, что в Петербурге всего три проблемы – имперский флаг, телеканал "Дождь" и невозможность побухать с утра.
— Ваша семья преуспела в Петербурге. Вам не препятствовало, что вы приехали из Бурятии?
— Нет. Тогда нет. В девяностых и в начале двухтысячных атмосфера была другой. Не было нынешней истерики. Помню, моя младшая сестра пошла в школу и потом рассказывала, как сзади шли два мальчика и один сказал: "Смотри, китаеза идет!". А второй ответил: "Это не китаеза, а сестра Саши".
И что показательно: cейчас даже образованные и воспитанные люди с интересом спрашивают, какая у тебя национальность – бурятка, якутка, или там тувинка. А тогда у нас в школе вообще не интересовались этим. Всем было до лампочки. Одноклассник и все. Зато сейчас, если у тебя бытовой спор с каким-то человеком – в транспорте или в очереди, то так или иначе ты знаешь, что в какой-то момент упор будет сделан на твою национальность.
— Часто с этим сталкиваетесь?
— Я не часто ругаюсь в общественных местах. Но в тех редких случаях, когда это случалось, могу сказать, что да. Один раз меня отправили в "твой Узбекистан". Потом куда-то еще посылали, в какую-то среднеазиатскую страну. У меня-то профессия, скажем так, публичная. Я привыкла к тому, что всякое пишут в Интернете, и отношусь к этому спокойнее. А моя мама, когда что-то такое слышит, у нее это надолго откладывается. Однажды мы ехали в метро с мамой и сестрой, и какой-то мужчина сказал, что вот, мол, понаехали со своими семействами. На что мама ответила: "Если вы такой умный и сообразительный, то, наверное, вы в своем возрасте должны бы уже ездить на машине". И такие аргументы я тоже потом использовала в подобных конфликтах.
Эти люди пасуют, если слышат грамотную русскую речь без акцента. Если ты не смущаешься, не робеешь, не стоишь на полусогнутых. По лексикону, по стилю одежды, по уверенной манере держаться, по нормальной машине они могут осознать, что это не тот случай — и сбавить тон. Но непонятно, почему ты должен прыгать выше головы, напрягаться и что-то там доказывать. А если у тебя славянское лицо, этого достаточно, чтобы тебя признали равным в правах. Естественно, ни в коем случае не хочу обобщать. Слава Богу, я редко сталкиваюсь с подобными людьми, в обычном моем окружении абсолютно нормальные люди.
— Но из привычного круга время от времени приходится выходить в окружающую действительность. Это постоянно занимает мысли, или уже не замечаете?
— Скажу, что моя мама раньше не боялась нападения нацистов на нас с сестрой. Это в голове специальным пунктом не сидело. А сейчас это есть. Был однажды конфликт в метро, когда какой-то гопник со сгнившими зубами пообещал меня поколотить. Честно говоря, меня это сильно задело, и я пошла получать права. Попыталась максимально дистанцироваться от таких людей.
И в какой-то момент почувствовала, что неприязнь к таким людям стала переходить на других, которые мне ничего плохого не сделали. Это очень опасные чувства. Их всегда нужно в себе убивать. Я знаю много людей, которые желают мне добра или сделали мне много хорошего. И при всей моей бурятскости, мои близкие друзья как раз не буряты. Они русские, украинцы, татары, грузины — кто угодно, но не буряты. Так уж вышло. Разумеется, я не ходила с линейкой и не измеряла ширину глаз или длину носа.
— Очень популярна идея резко ограничить въезд иностранцев из бывших советских республик. Нет ли в этом резона? Люди в столицах видят, как много приезжих. Местным кажется, что они превращаются чуть ли не в меньшинство.
— Есть нехватка рабочих рук. Это факт. Мне любопытно было бы посмотреть, что будет, если отказаться от услуг этих раздражающих мигрантов. Оставить город исключительно коренным гражданам и поглядеть, какие будут последствия — сколько будут стоить овощи, и как будут убираться дворы. Ведь понятно, что задешево никто работать не станет. Когда люди на своем кошельке это прочувствуют, то их позиция может как-то измениться.
Хотя в качестве эксперимента было бы забавно. Сэкономила бы на билете в цирк.
— А у российского гражданина неславянского происхождения разве не может возникнуть мысль, пусть и не очень возвышенная: "Если перекроют дорогу гастарбайтерам из Центральной Азии, то ко мне станут лучше относиться"?
— Разговаривала с приятельницей-буряткой. Она возмущалась, что чеченцы, мол, такие ужасные, и говорила, что надо оградить их колючей проволокой. Отвечаю: "Тебе не кажется, что сейчас — чеченцы, потом еще каких-то врагов государства найдут, а потом дойдут и до бурят?" – "Нет, что ты несешь, этого не будет точно. Мы это мы. Чеченцы это чеченцы. Гастарбайтеры это гастарбайтеры". Мол, моя хата с краю. Но и до края, как показывает практика и опыт Мартина Нимеллера, доходит.
— Разве уличный человек, который любит национальные темы, делает различие между россиянином из Бурятии и, допустим, приезжим из Узбекистана?
— Разумеется, он не сможет отличить условного среднеазиатского гастарбайтера и "нашего русского бурята", как любят некоторые выражаться. Для меня показательна история про подмосковную электричку, куда ворвались националисты и стали избивать азиатов, которые кричали: "Мы граждане Российской Федерации, мы буряты!". То, что они пытались защититься как могли, это понятно. Но, с другой стороны, выходит, если ты не гражданин России, то тебя можно бить. Пока будет эта разрозненность, пока буряты, якуты и другие будут утешать себя тем, что это не против них, а против мигрантов, мне кажется, ситуация будет только обостряться. Буряты, как и русские, как и весь российский народ, любят полагаться на авось. Это российская ментальность. И тут тоже: авось прокатит. Все ждут, что их это не затронет.
— Может, когда-нибудь укоренится мысль, что существует российский народ, к которому принадлежат все граждане России, и у них есть общие интересы, а этническое происхождение – дело личное?
— Процесс уже запущен, и как в Америке не получится. Политикам было выгодно разыграть этническую карту, и они это сделали. Дескать, это не мы, власти, плохо работаем — это они, понаехавшие, мешают. Это не вы, дураки, нас не контролируете — это все они… "Они" во всем виноваты. "Они" — это такой коллективный Чубайс. Многие такой посыл власти с радостью приняли, ведь никто не хочет признаваться себе, что дурак — он. Удобно, приятно и не требует никаких затрат.
В этническом происхождении копаться уже в любом случае будут. Даже если власти дадут задний ход и с высокой трибуны станут призывать всех к миру и так далее, мне кажется, что многие россияне просто не захотят это услышать.
Хотя тут много странного. У меня есть приятель, который не любит всех-всех-всех и называет себя русским националистом, но при этом ездит каждый год в Бурятию и обожает бурятскую кухню. И у него есть товарищи грузины, африканцы. Но очень недоволен, когда кавказцы танцуют лезгинку. Я говорю, что никто не запрещает танцевать калинку-малинку в центре Улан-Удэ. Никто не будет против, просто ее не танцуют почему-то. Спрашиваю: "Что же ты со мной общаешься, я же не белая раса?". А он отвечает: "Я вообще считаю бурят русскими". Вот такая абсолютная каша в голове.
И так у многих. Мигранты — плохие, но наш дворник Равшан — хороший. За политиков-евреев голосовать не буду, но за Жириновского — охотно. Не люблю понаехавших, но Хакамада как женщина-политик мне очень нравится. И один из самых популярных министров — Сергей Кужугетович Шойгу. Тут абсолютный разрыв шаблонов. В таких ситуациях сложно проводить какой-то анализ. Все непредсказуемо. Только и скажешь, что умом Россию не понять.
— У каждого человека есть какие-то личные ставки. Ваша ставка на что: на победу демократии в нашей стране?
— Я очень хотела демократии, когда была младше. Черное, белое. Белое – демократия, черное – авторитаризм. И когда начались митинги протеста, то вместе со всеми я хотела перемен к лучшему. А потом, когда стала внимательнее слушать оппозиционных лидеров, у меня что-то щелкнуло в голове: я поняла, что слышу то же, что из кремлевских телеканалов, только слова перевернуты.
Та же атмосфера ненависти, которая создается Кремлем, создавалась и оппозицией. Когда команда оппозиционных ораторов приезжала в Питер, я как раз брала интервью у политика-единоросса. Да, этот человек говорил вещи, с которыми я совершенно не согласна, вещи, которые мне казались несколько бредовыми. Но при этом был очень позитивно настроен — без спеси, без пафоса, и настолько был приветлив и открыт, что меня это, естественно, подкупило.
А потом пришла на митинг и услышала речь националиста, который орал: "Мы набьем урны их прахом!". Он имел в виду избирательные урны. И я понимала, что он говорит в том числе и о моем собеседнике, потому что он представляет нынешнюю власть. И я осознала в тот момент, что ничьим прахом никакие урны я набивать не собираюсь. Да и по профессиональному опыту я убедилась, что многие единороссы куда свободнее относятся к своим интервью, к цитированию своих слов, чем оппозиционеры, включая и либералов. Которые могут вознегодовать, что ты не прислал на согласование какую-то их фразу.
— А это опознавательный признак нашего либерала: он считает, что правильное мнение всего одно, и это его мнение.
— Вот почему у меня негативное отношение к большинству нынешних оппозиционеров. Вот слушает их работяга из какого-нибудь региона, который пашет сутками. И ему гламурные мальчики типа Ильи Яшина, которые в жизни ни дня не работали, объясняют, как строить государство.
А на самом деле у оппозиции как не было, так и нет альтернативной программы требований. Людей звали на митинги четыре раза подряд с плакатами "Мы придем сюда еще" – но ведь надо же было и сверх того что-то сделать? Я не лидер оппозиции. Не могу сказать, как надо было в той ситуации поступить. Но они-то – коли назвали себя груздями, так полезайте в кузов!
И простые граждане тоже не стараются сами что-то сделать. Вот на Украине люди, может быть, и не в восторге от Яценюка или Тягнибока, но вышли же на площади. Сами вышли. А у нас что власть, что оппозиция — хрен редьки не слаще.
А главное, в нашем обществе удивительно мало взаимоподдержки. Пнуть кого-нибудь – всегда пожалуйста. Такого количества ненависти, желчи, зависти, как у нас в сетях, больше нигде, наверное, не найдешь. Я хотела бы демократии, если бы были убедительные альтернативы. Но альтернатив нет. И я не понимаю, как их взращивать.
— Вы — один из немногих петербургских журналистов с российским именем. Успешно делаете карьеру. И при этом без ясности смотрите в будущее.
— КПД нашей журналистской деятельности низкий. История с Красненькой речкой тому пример. Скандал был шумный, а ни на что не повлиял. В такой ситуации, когда ты понимаешь: делаешь ты что-то или нет, а ничего не меняется — конечно, опускаются руки. Эмигрантские настроения среди коллег высокие. Единственное, что удерживает всех – это неэкспортабельность профессии. В нашей среде я вижу сегодня не очень много таких, кто искренне, с горящими глазами, говорит: "Я буду все равно бороться. Yes We Can".
— Журналистику сейчас ломают через колено. И некоторая рискованность быть бурятом в России тоже налицо. Вы сами-то думали об эмиграции?
— Могла бы красиво сказать, как многие, что, мол, нет, ни о какой эмиграции и речи быть не может. Хотя понятно, что каждый думающий человек в России хоть раз задумывался о ней. Вероятно, он отогнал эту мысль, посчитав ее недостойной, но она точно была. Не буду притворяться, будто никогда об этом не задумывалась. И даже довольно часто.
Но я продолжаю заниматься своим делом. Продолжаю, потому что оно мне нравится. Понимаю, что не удастся воздействовать на решения, но я могу хоть понервировать. Побыть кнопкой на стуле чиновника или депутата. И пока такая возможность есть, я буду ею пользоваться.
