«Новая Бурятия» предлагает интервью с одним из самых известных своих авторов – Туяной Николаевой. На этот смелый шаг нас подтолкнул постоянный интерес к ее личности с самых первых публикаций, а также то, что с недавних пор она совмещает журналистику с работой завлита оперного театра.
– Как вы пришли к театральной критике?
– Это стечение случайностей и предопределений. С раннего моего детства было понятно, что я в жизни буду где-то в искусстве. А тема театроведения, театральной критики возникла случайно. Моя мама в очередной раз выслушивала мои впечатления от какого-то спектакля, и ее осенило, что это и будет моя профессия. Дальше события нанизывались, как по заказу: в Улан-Удэ приехали московские театральные критики; известный наш театровед Анатолий Андреевич Политов познакомил меня с критиком и преподавателем ГИТИСа, которая посоветовала поступать на театроведческий факультет. Я поступила в ГИТИС. Кстати, документы я сдавала в ГИТИС, а зачислили меня уже в РАТИ.
– И в этом учебном заведении вам отрастили «змеиное жало», как называют ваш язык и стиль жертвы вашей критической деятельности?
– Нас просто учили профессии. А «жало», думаю, хорошее средство не потерять профессию, ведь «жалом» ничего не вылижешь. Даже если захочешь, это раз. Второе – то, что у меня «змеиное жало», а не язык, это грубая лесть. Чтобы отрастить настоящее критическое жало, нужен контекст, а у меня его нет, поскольку театральная жизнь у нас неинтенсивна и неразнообразна. По-моему, за этот сезон я написала только о двух спектаклях! Поэтому, кстати, я для поддержания формы упражняюсь в «битвах» на сайте «Новой Бурятии».
– И у вас репутация недоброй, злоязычной. Вас это задевает? Обижает?
– Нет. Не задевает и не обижает. У меня с самоидентификацией все нормально. Я знаю, что, действительно, злоязычная, ироничная. Нетерпимая, авторитарная, амбициозная, упертая, злопамятная и мстительная. Такая натура. Поэтому, если я вижу и понимаю, что я не «ангел с крыльями», то глупо обижаться на тех, у кого тоже есть глаза.
Хотя я недавно вычитала, что по фэн-шуй триграмма моей личности выглядит, как две сплошные линии сверху и снизу, а между ними прерывистая линия. То есть снаружи Ян, а внутри мягкая, белая и пушистая Инь. Я вздохнула с облегчением – есть и во мне что-то человеческое!
– А что вас злит?
– По жизни – отвратительный русский язык, который я слышу сплошь и рядом в Улан-Удэ. Меня злят бесконечные позвОним, созвОнимся, поШЛИте, Ложь, ЛОЖи, поЛОЖИла и прочие улан-удэнизмы. Меня это БЬЕТ по ушам. Характерный говор, по которому в моем детстве безошибочно определялся человек из мест, не столь отдаленных, теперь у женщин, детей, членов правительства, народных избранников, у ведущих местных теленовостей! Мат повсеместный! А грязь и мусор на улицах! Вот написала я статью об облике Улан-Удэ, написала про горсад, вы знаете, там только человеческих экскрементов нет на центральной аллее, которая, скорее, уже центральная помойка. Думаете, что-то изменилось? Ничего подобного! Центр города. Дети два раза в день ходят в школу по помойке. Всем плевать.
Еще «Сибирьтелеком» меня злит невероятно! Все хочу использовать служебное положение и написать про их работу статью, да времени жалко, и так битвы с ними отнимают целую жизнь.
В искусстве меня злят безвкусица и пошлость, которая вбирает в себя узколобость, отсутствие кругозора, бездарность и неуместный пафос. Собственно, когда налицо этот набор качеств, то об искусстве-то уже речи быть не может. В лучшем случае люди занимаются ремесленничеством. В лучшем. В худшем получаем то, что я называю словом «колхоз»!
– Что надо сделать, чтобы в искусстве было как можно меньше «колхоза»?
– Культивировать в себе профессиональное достоинство. Когда люди будут сами про себя понимать, что есть предел, ниже которого нельзя, потому что ниже – это утрата профессии.
– У вас есть опыт работы в московских глянцевых изданиях, расскажите о нем?
– Семь лет я проработала в Москве в глянце. Половину из них вела рубрику «Культура и искусство», дольше всего в журнале Top-Beauty. Однажды в качестве подработки собрала и подготовила к выходу в свет первый номер журнала Fashion collection и отсюда уже стала как-то дрейфовать в сторону глянца-глянца. Накануне возвращения в Улан-Удэ я была уже fashion-редактор журнала Burda, занималась организацией съемок знаменитостей. В других редакциях это называется продюсер съемок, который сводит всех в одной точке – модель, фотографа, визажиста, стилиста и еще место съемки найти, обеспечить все это транспортом, чаем-кофе и т.д. А я еще и текст потом писала про съемки и про то, как звезда любит «Бурду». И начала как стилист работать, то есть собирать одежду для съемок. Это занятие мне страшно нравилось! Хорошие, красивые вещи дарят целый спектр эмоций! Как в театре. И у меня получалось создавать законченный образ из разнообразной одежды. И я уже вообще собралась окончательно уйти в стилисты, потому что начали менеджеры шоу-румов обращаться с предложениями посотрудничать, из других журналов стали звонить, и я прямо чувствовала, как набираю обороты. Но! Тут муж решил, что пора припасть к истокам… И вот к истокам мы припадаем уже два года, третий пошел.
– То есть вы – покорная жена?
- Нет, я не покорная, но семьей дорожу. И потом, это же не было так – я решил, 24 часа на сборы.
– Вас часто обвиняют в неконструктивности. Считается ведь, если критикуешь – предлагай способ решения проблемы.
- Сразу вспоминается фильм «Криминальное чтиво». Так вот, я – специалист по видению, а не по решению проблем.
Критика должна быть конструктивной – это неизжитое советское идеологическое наследие.
Конструктивность критики в ее наличии. Вот Петербург, это центр острейшей и честнейшей театральной критики. И, как следствие, все самое лучшее по духовной и эстетической значимости происходит все-таки именно в питерских театрах.
А когда критики нет, ситуация моментально становится неконструктивной. Знаете, сколько у нас профессиональных музыковедов с высшим специальным образованием, с громадным опытом? Я, навскидку, тех, кого знаю, насчитала сразу человек 6–7. И что? У нас есть музыкальная критика? Если бы она была, то, например, тот же оркестр оперного не докатился бы до того состояния, в котором был совсем недавно. Музыкальная критика у нас умерла, в частности, потому, что критикуемым хотелось такой «конструктивности», как они ее понимали. А! И еще объективности. Да.
– А критика разве не должна быть объективной?..
- Да, не может она быть объективной! Это такой же миф советский, совковый, как конструктивность. То есть критика бывает до известной степени объективной, в том случае, когда критик видит объективно хороший спектакль, но, в принципе, критика, это всегда субъективный взгляд субъекта. Другое дело, что «объектив» критика, как зрителя профессионального в разы мощнее, чем у зрителя обыкновенного. И, потом, зритель, как правило, смотрит во время спектакля, в себя. А критик, все-таки смотрит на постановку. Поэтому, критика, конечно, надо слушать, и преодолевая внутреннее сопротивление, все-таки воспринимать.
Знаете почему? Потому, что режиссеру, прежде всего, надо выразить себя в искусстве. А критику надо, чтобы, прежде всего, выразило себя искусство.
– Но ведь часто бывает так, что то, что критики воспринимают на «ура», зритель вообще игнорирует.
– Мне кажется, так случается именно потому, что критика бывает необъективна, причем необъективна относительно своевременности произведения. То есть театр может сильно опередить настроения зрителя, и критик, конечно, это поддержит. А зритель окажется просто не готов воспринять то, про что и как говорит ему театр.
Это опять-таки проблема не критиков и не зрителей, это проблема театра. В чем секрет успеха «Ленкома» Марка Захарова? Он всегда попадал в предчувствие. То есть он опережал зрителя, но совсем чуть-чуть, на четверть шажочка, и тем манил и пленял. А «Таганка» попадала в тогдашнее сегодняшнее. Как говорится, шагала в ногу со своим зрителем.
– А наши театры опережают или идут в ногу?
– Безнадежно отстали.
– Безнадежно? Так печально все обстоит?..
– В искусстве всегда есть возможность прорыва. У нас ситуация дошла до такой точки, ниже которой уже некуда, и, вы знаете, это обнадеживает. Потому что дальше либо сгинуть уже совсем, либо карабкаться вверх. Кому-нибудь хочется сгинуть, как вы думаете?
– Вы пошли работать в оперный театр на должность завлита, чтобы не дать театру сгинуть?
– Я согласилась на предложение директора театра, потому, что я, в принципе, от работы не отказываюсь. Я приехав в Улан-Удэ больше года не работала. Даже отправляла свое резюме по московской памяти, в самую известную нашу газету. Предложение писать для «НБ» было первым предложением работы. Я согласилась. Поработать в оперном – второе. Все. Больше за моим решением ничего не стоит. Ну, может, еще то, что Олег Табаков называет – отдавать долги. По сути, именно этот театр, как субстанция, как нечто, что словами не выразишь, меня сформировал и вырастил. Искусство, именно Искусство, я открывала для себя в его стенах, потому, что оно там бытовало. Не всегда, но часто. Поэтому, если театру потребовались какие-то мои умения, я не сочла возможным отказаться.
– На сайте вас регулярно обвиняют в продажности, и всех волнует вопрос, за сколько вас купили?
– Назвать сумму? Это коммерческая тайна. Но весь Улан-Удэ знает, что на самом деле моя фамилия Корейко!
