В конце января Большой театр показывал прямую трансляцию премьеры еще одной редакции балета «Жизель». И хотя видео не только не воссоздает, но и разрушает особую атмосферу этого балета, все равно возникло горькое сожаление, что в 60 – 70-е годы не записывали спектакли театра оперы и балета. Все же во все времена руководили культурой Бурятии долдоны, не сумевшие оценить и сохранить для потомков то богатство, которое привалило нашему народу в виде сонма подлинных талантов.
Сегодня же реальность бурятского балета такова, что невозможно прийти в живой театр и увидеть Балерину, увидеть Художника, творящего Роль. И это были такие Роли, что даже их тени, только лишь то, что сохранила детская и юношеская память, оказались способны заслонить супертехнологичную трансляцию.
Какой уникальной, невероятной Жизелью была Ольга Короткова! Эта балерина по своей сути была нездешняя. Аэлита. На «марсианском» это означало «видимый в последний раз свет звезды» – и это про талант Коротковой в целом, и про ее Жизель в том числе. Конечно, никакой простушкой, крестьяночкой она не была органически, несмотря на то, что послушно кокетничала. Но и пушкинская Татьяна свое письмо Онегину писала по-французски, подобно героиням сентиментальных романов. Короткова и воплощала всем своим искусством эту любимую Пушкиным тему высокой женской Души (Звезды!) плененной холодом жизни. И, конечно, стихия ее Жизели это второй акт. Именно здесь, за порогом катастрофы первого акта, и начиналась настоящая жизнь героини, когда Дух ее обретал наконец свободу сначала от облика фарфоровой пейзанки, а к финалу балета и от страстей. Драма второго акта была для этой Жизели выкупом, который она терпеливо платила, ради того, чтобы уйти наконец туда – к звездам...
Короткова была и уникальной Миртой в этом же балете. «Все тихо, просто было в ней» – никакого нарочито задранного подбородка, обозначающего, видимо, властность и надменность, никакого остекленевшего взгляда, обозначающего, видимо, холодность и жесткость, и, разумеется, никакой окостенелости и механичности, жесткости и резкости в движениях. Наоборот, ни в ее танце, ни в состоянии, ни в мимике не было эмоций – она была безмятежна, как лунный свет… Нет, она и была этим лунным светом. Ее идеальные арабески отчетливы, как оттиск, но никогда не застывали – движение в них длилось и длилось. В глиссадах, ассамбле и сиссонах она не выпрыгивала упруго вверх, как мячик, но нанизывала их ровными, кантиленными рядами, не увеличивая амплитуду, не набирая высоту, не наращивая скорость, но скользя как тот самый «пух от уст Эола», скрадывая толчки мягкими, неуловимыми плие. Голова ее, аккуратная, аристократически изящная, с аристократической же элегантностью отмечала все положенные круазе, эфассе, экарте. В лице не было страстей – гнева, боли, презрения, злорадства, упоения властью, нет, эта Мирта была над страстями. Выполняя предопределенную функцию, она все же не была функцией, но при этом оставалась как будто непричастной к происходящему. Она была сосредоточенно погружена в какую-то свою тайную жизнь, которая у этой Мирты, несомненно была! Короткова почти не поднимала полуприкрытых век, казалось, что и глаза-то все время долу, но каждый раз, когда она их все-таки поднимала, вот тут-то все и понимали, что она – Повелительница. И неумолимая. И что она не функцию выполняет, а вершит Правосудие. И для этого Коротковой не надо было вскидывать руку, как палку, в каком-то подобии истерического гитлеровского жеста и вздорно вздергивать подбородок. Нет, ее Мирта решала судьбы скупым мановением руки, хотя этот жест, притом что, конечно же, не был у балерины формальным, для героини был формальностью – эта Повелительница могла ограничиться лишь взглядом. Собственно, этот жест рукой и был балетным «крупным планом» такого взгляда. И вот в этот момент Мирта Коротковой жила! Не местью, не властью, не силой, а вдохновением Справедливости. А когда наступала развязка, отблеск боли, тень разочарования вдруг проявлялись на ее лице, но уже через мгновение оно вновь становилось отрешенным, и веки Мирты опускались подобно тяжелой каменной плите. Навечно…
Надо ли говорить, какого накала спектакль выпадало счастье видеть, когда антитезой безмолвию Мирты Ольги Коротковой становились страстные и нежные «речи» Жизели Ларисы Сахьяновой! По сути, героиня Сахьяновой и не переставала жить, просто в финале первого акта Жизель заканчивала быть милой девочкой и начинала жить во всю Любовь. Она и была ею. Любовью. И рассвет в финале был всего лишь данью либретто, на самом деле сила этой любви была очевидно неодолима и все чары вилис нужны были только для того, чтобы эта Жизель смогла досказать Альберту всё про Силу Любви.
Но какая же борьба предшествовала такой развязке, когда Мирту танцевала Татьяна Муруева. Чопорная, суровая, сумрачная, царственная и... страдающая. Балерины того поколения умели из своих, так сказать, недостатков извлечь содержательные сокровища. Мирта Муруевой не была невесомо летучей, но казалось, что это боль непрожитой жизни не выпускает ее в свободу полета. И, конечно, она не была безмятежной и отрешенной. Преисполненная горечи эта Мирта была не просто причастна к драме Жизели – она ее творила, ибо не столько карала Ганса и Альберта, сколько вела битву за душу девушки. Но когда Жизель танцевала Сахьянова, Мирте Татьяны Муруевой приходилось вступать в борьбу с самой Жизелью. Когда же в заглавной партии выступала Татьяна Дудеева, чья Жизель и во втором акте оставалась прелестной, доброй девочкой, чью душу так и не омрачили боль предательства и разочарование, Мирта Муруевой как-то внутренне смягчалась, казалось, что еще вот-вот и склонится к мольбам влюбленной…
А вот Екатерина Самбуева была такая Жизель, что не удается вспомнить, кто танцевал с ней Мирту! Казалось бы, невозможно было быть солнечнее Сахьяновой вообще и в Жизели тем более, но Самбуева была лучезарна и светоносна! Как она праздновала жизнь, молодость, восторг первого чувства, каким звонким был ее грациозный танец с четкими фразировками, вспышками кружений, легкими, но внятными точками. И эта Жизель во втором акте была вся протест против несправедливости небытия – вызовом взрывалось первое же кружение Жизели-вилисы, гневно «вскрикивали» большие прыжки! Как несмиренно она молила и как неутомимо сопротивлялась силе предопределенности, с какой тоской уходила…
… Вот это было Искусство… Были Роли, были Балерины, Артистки. Собственно, лет 30 уже на сцене нашего оперного театра нет таковых. И уже не будет, увы.
Туяна Будаева
