Нынешняя власть яростно отрицает «лихие девяностые», но сама страстность этого отречения говорит о глубинном с ними родстве, пишет журналист Сергей Медведев для Forbes.
Среди карнавала типажей, до недавнего времени возглавлявших Донецкую народную республику, — политтехнолога Александра Бородая, реконструктора Игоря Гиркина, писателя-фантаста Федора Березина (того, что уверен, что мы живем в Матрице) — своей незаурядной биографией выделялся помощник Бородая Сергей Кавтарадзе. «Хипстер с автоматом», кандидат исторических наук, пишущий докторскую диссертацию, посвященную архетипам войны, он также снимает кино. Выпустил короткометражку «Гарь» про рабочего, инсценирующего самосожжение, и фильм «Молокобезумия» про психологию насилия. Рассуждая в недавнем интервью о своем участии в войне на востоке Украины, он признался: «Мне это интересно с точки зрения науки и кино».
С точки зрения науки и кино война «на Донбассе» (такой теперь профессиональный жаргон, примерно как говорят «на театре» в мире искусства) — невероятно выигрышный материал. Ученые напишут статьи про «гибридную войну», которая стирает грани между сепаратизмом, терроризмом и агрессией со стороны соседнего государства, про «рынки насилия», на которых торгуют оружием, заложниками, гуманитарной помощью, человеческой жизнью. Кинематографисты снимут эпические ленты: Михалков — новое «Предстояние», Бондарчук — очередную «Девятую роту». Недавно стала известна история челябинского десантника Николая Козлова, который в ходе боев на Донбассе лишился обеих ног. Его отец, полицейский, в интервью оправдал военную командировку сына и поддержал Путина, при котором «на Урале только жить начали, возрождаться». А дядя, сторонник Болотной, написал в «фейсбуке»: «Он теперь безногий до конца жизни. Крым теперь наш, ..ули». История семьи, разделенной войной, достойна пера Маркеса или Шолохова. Война ворвалась в наши дома в виде страшных кадров, словно срежиссированных дьявольской фантазией неизвестного постановщика: танки среди бескрайних полей подсолнухов, труп солдата, выброшенный из БМП взрывом на провода, бандит с сигаретой в зубах, держащий в руках плюшевую обезьянку из сбитого малайзийского «Боинга».
Оно спродюсировало и показало эту войну как бесконечный сериал с кучей вымышленных персонажей («правосеки», «бандеровцы», «хунта», «каратели», «ополченцы»), как непрерывное реалити-шоу, которое уже полгода держит российских жителей прикованными к телеэкрану, превращая часовые выпуски новостей в пятиминутки ненависти. Вполне в духе времени оно адаптировало сюжеты из модных сериалов и компьютерных игр для легковерных российских телезрителей, придумав фантастические истории про «Боинг», набитый трупами (сериал «Шерлок», серия «Скандал в Белгравиа»), и про младенца, распятого в Славянске на глазах у его матери (парафраз эпизода из четвертого сезона «Игры престолов»). Оно вывело особую породу тележурналистов, мальчиков и девочек эпохи интернета, уверенных, что правды и справедливости в мире нет, а есть только «дядя, который им платит», по известному выражению Алексея Волина, и иллюстрирующих свои детские фантазии анонимными роликами из сети. Прикрепив на грудь георгиевские ленточкии медальки за Крым, они уверены, что получили высшую санкцию на свои действия, и превратили российское телевидение в гигантскую мясорубку про производству ненависти и лжи, на фоне которой туповатая пропагандистская машина СССР смотрится верхом объективности и профессионализма.Но главным героем в этой бойне остается российское телевидение.
Авторы будущих учебников по медиаанализу напишут кейсы и целые главы про то, как война на Украине и с Украиной была придумана пропагандистами, вместе с симулякрами «Крыма», «Донбасса», «Новороссии» и «русского мира», с мифами о «притеснении русскоязычных» и «руке Госдепа». Этот сценарий был красиво срежиссирован и вложен в голову огромной стране и ее руководству: Путин точно такой же заложник телевизионной картинки, как и простой телезритель. Как заметил Глеб Павловский, «это цена замещения политики массированным телевещанием... или травмовещанием... Создатели образов в «Останкино» просто холодные циники, они безответственны и умеют «делать красиво». (…) «Останкино» играет на путинской клавиатуре и уже во вторую очередь населением России». В России 2014-го воплотился сюжет фильма «Хвост виляет собакой»: у нас Эрнст виляет Путиным.
Круг замкнулся: власть поверила в телевизионную картинку и своими действиями ее же воспроизводит.
В январе 1991 года издательство Les Presses de la Cité предложило французскому философу Жану Бодрийяру поехать освещать войну в Персидском заливе, предоставив ему все: перелеты, деньги, документы. Он отказался, сказав, что «живет в виртуальном», и написав затем свое знаменитое эссе «Войны в Заливе не было». В нем философ называет эту войну симулякром в том смысле, что она была порождена телевизором и у наблюдающих за ней по CNN не было никакой возможности знать, происходит ли там что-нибудь на самом деле, или это просто калейдоскоп картинок и пропагандистских клише. Точно так же можно сказать, что и войны «на Донбассе» не было, она была рождена в воспаленном воображении российских пропагандистов и спроецирована телевизионщиками на реальность, как на стены платоновский пещеры. Она вышла из головы политтехнолога-Зевса, как Афина, в полном боевом вооружении. Результатом стали массовые жертвы и разрушения на востоке Украины, потоки беженцев, удар по экономике и репутации России — но при этом война «на Донбассе» была и остается симулякром, проекцией несуществующего, пропагандистской схемой, которая обрела плоть и кровь.
Принято считать, что имперское перерождение России в 2014 году — эпидемия шовинизма, аннексия Крыма, горячая война с Украиной и холодная с Западом — было рецидивом неоархаики, возвращением органической политики с ее «телом нации», «русским миром», «жизненным пространством», «кровью и почвой». Что мы вернулись то ли во времена фашизма середины XX века, то ли во времена романтического национализма века XIX. На деле все ровно наоборот: Крымско-Донбасская эпопея России — пример не архаики, а постмодернистской симуляции, медийной конструкции, которая захватила в заложники подавляющее большинства населения России, политический класс и самого президента.
Реальность замкнулась в рамках «крымского текста» российской политики, самодовлеющего дискурса о национальном возрождении, о «русской весне», которая закончилась холодной и ненастной осенью. «Нет ничего вне текста», как говорил Деррида: «крымский текст» занял собой все политическое пространство, аннигилировал и маргинализовал все оппозиционные и сомневающиеся голоса. Маховик неоимперского дискурса раскручивается все сильнее, затягивая в свою воронку (удачный образ, найденный Александром Морозовым) все новых акторов и новые ресурсы, обрушивая одну за другой конструкции национальной экономики, социальной инфраструктуры и внешней политики, копая все более глубокую яму для России.
В полном соответствии с теориями постмодерна, у этого текста нет автора, его пишет коллективное тело целого поколения политтехнологов, выросшего в постсоветской России. Война была спродюсирована пиарщиками и реконструкторами, пропагандистами и журналистами, циничными манипуляторами, словно шагнувшими к нам со страниц пелевинского «Generation П». Нынешняя власть яростно отрицает «лихие девяностые», но сама страстность этого отречения говорит о глубинном с ними родстве, о том, что «хозяева дискурса» все вышли родом из постмодернистских девяностых. Где Владислав Сурков был пиарщиком у Ходорковского, где в легендарном отделе культуры газеты «Сегодня» писал тексты о современном искусстве будущий начальник управления администрации президента Модест Колеров, где Марат Гельман занимался политтехнологиями вместе с Глебом Павловским, а Константин Эрнст делал «Матадор» и «Русский проект». Где Кремль был у них под рукой, а Россия представлялась сделанной из пластилина, из которого можно было вылепить новую нацию.
Из девяностых вышли и наши жуликоватые депутаты, и «осифлянская» Церковь с ее брегетами и нанопылью, и православные чекисты, поющие за роялем «С чего начинается родина», как у того же Пелевина, и сам президент, в малиновом пиджаке вершивший коммерческие дела мэрии Санкт-Петербурга. Из девяностых же вышел и сам проект «Новороссия», родившийся где-то на окраинах гуманитарной мысли, то ли в редакции газеты «Завтра», где махровым цветом цвел постмодернистский китч Александра Проханова, то ли в центре «Арктогея», где строил геополитические фантазмы Александр Дугин. Интересно, что маргиналы тех лет сегодня на коне: Проханов или Лимонов повторяют те же мантры, что и 20 лет назад, но тогда они казались юродивыми, а сегодня реальность сама приехала к ним на танке, и они оказались властителями дискурса и колумнистами «Известий». Нынешняя наша война — запоздалый плод провинциального русского постмодерна, который, казалось бы смыла волна кризиса в 1998-м, но который пророс в нашу эпоху плодами цинизма, симуляции и тотальной пропаганды.
Теперь, кажется, морок «Новороссии» тоже миновал.
Из СМИ исчезли все упоминания о киевской «хунте», у России новые враги: Запад, Америка, санкции. Наши политтехнологи и пропагандисты придумывают свежие угрозы и режиссируют новые истерики. Остаются только гниющие трупы в оврагах под Иловайском, неопознанные тела в ростовских моргах, цинковые гробы и похоронки по российским городам: collateral damage, сопутствующие потери постмодернистской «гибридной войны», невыигрышные с точки зрения телевизионной картинки и малоинтересные для науки и кино.
