30 октября будет отмечаться День памяти жертв политических репрессий.
– Отстань от меня!.. Давно это было, больше шестидесяти лет прошло. Мал еще все знать. Подрастешь – узнаешь. Может, сама тебе обо всем расскажу. Я ведь до ста лет жить собираюсь. На одну меня Бог все годы свалил, одна за всех живу… – Баба Шура глубоко задумалась, решая для себя проблему, стоит ли забивать мальчишке голову событиями давно минувших лет. Однако решилась:
– Ладно, расскажу… Помоги к столу поближе сесть. Лежа говорить тяжело, задыхаюсь… Сначала только с мыслями соберусь.
Череда событий начинает отсчитывать в памяти бабы Шуры время в обратном порядке и останавливается на том счастливом мгновении, когда повсюду видны только радостные лица, разговоры вокруг одни – о строительстве светлого будущего, о пятилетних планах и стахановском движении. В домах электричество. На уличном столбе в центре города устанавливают репродуктор, который доносит до жителей сводки о строительстве заводов и фабрик, о собранном на колхозных полях невиданном урожае, о проекте новой Конституции, которую назовут потом «сталинской». По ней все граждане имеют равные права, а каждый отдельно взятый гражданин имеет право на труд, на отдых и на образование… Хорошее время, счастливое время!..
Шура с младшей сестрой Верой вступают в пионеры, носят красные галстуки и вместе с другими участвуют в строительстве нового общества. Другие дети в семье до пионерского возраста пока не дотянули…
…Однажды отец не вернулся с работы. Вместо него пришли трое в гимнастерках, у каждого наган в кобуре на широком ремне. Сначала обшарили все углы небольшого дома, где жили мы в то время. Особенно интересовались бумагами, которые читал отец. Одну старую книгу, которую он читал и перечитывал несчетное число раз, смотрели очень внимательно. Передавали ее от одного другому, перелистывали, чуть ли не нюхали. Пытались даже обложку надорвать. Думали, наверное, что в картонной обложке может быть что-то запрятано. Ничего там не нашли, только книжку испортили. Она потом распалась у них прямо в руках на отдельные листочки. На кухне, а потом в комнате оторвали ломом по одной половице, поковыряли лопатой землю и тоже бросили это занятие. Чего искали, так и не сказали. Когда закончили свою работу, сказали матери, чтобы собиралась вместе с ребятишками.
– Куда же нас?.. Ребятишек-то куда?.. – запричитала мать.
– Не реви! – строго прикрикнул на нее высокий и мордатый, видимо, самый главный из них. – Ребятишкам одежду тоже собери. Да потеплее одень. У нас в конторе холодно. Из еды тоже что-нибудь возьми…
Испуганная Шура, которой в ту пору исполнилось 12, она была у матери первой помощницей, помогла одеть ревевших самого маленького 3-летнего Кима и 5-летнего Клима, названного в честь первого красного командира Ворошилова. 7-летняя Клара и 10-летняя Вера, хлюпая носами, одевались сами.
Мать, бегая по дому, хваталась то за чугунок с картошкой, сваренной к приходу отца, то за чашки, ложки. Схватила краюху хлеба… Начала складывать все в холщевую сумку. Положила туда нож, но мордатый взял сумку, вынул ножик и забросил его за печку, сказав: «Не положено!». А мать отложила сумку в сторону, опустилась на табурет и заплакала.
Потом уже за всю свою долгую жизнь Шура никогда не видела, чтобы слезы из глаз могли литься по щекам, а затем стекать с подбородка не отдельными каплями, а сплошной струйкой. Мать ничего не говорила, просто сидела, опустив голову, и плакала. Глядя на нее, ревели все дети. Мордатый сам взял сумку, бросил детям кучей всю их одежду, висевшую у входа на вешалке, и, толкнув ногой мать, направился к выходу.
Возле дома стояла подвода. Мать с детьми усадили на телегу, мужики с наганами стали по обе стороны телеги, а третий сопровождал телегу сзади. Боялись, видать, мужики, чтобы ребятишки, как воробьи, не разлетелись в разные стороны.
Баба Шура, долго сидела, перебирая в памяти давно минувшие события, потом начала потихоньку свой невеселый рассказ.
… Город наш совсем небольшим был. 50 тысяч жителей, наверное, не наберется. Можно сказать, все знали друг друга, если не по именам, то хотя бы в лицо. Когда нас забирали в 37-м, никто на улицу не вышел. Только из окон подсматривали. Хорошо помню, как в окнах то здесь, то там появлялись знакомые и незнакомые лица и сразу прятались. А на улицах – ни души, словно мор по городу прошел…
Приехали в самый центр, к дому районного НКВД. Самое красивое здание в городе было – в два этажа из красного кирпича. Только что построили. Говорят, школу строили, но для НКВД оказалось нужнее. На первом этаже, куда нас завели, длинный коридор. Часовой с винтовкой со штыком все время из конца в конец расхаживает. Усадили всех на две лавки в самом конце коридора. Мать сразу увели. Долго ее не было. Потом пришел тот самый, мордатый, и говорит: «Иди в комнату, распишись за мать в протоколе… – И добавил со вздохом: – Она у вас, оказывается, неграмотная…».
Ребятишки отпускать от себя не хотели. Вцепились в меня руками и кричат в голос: «Шурка!.. Шурка!..». Пришлось тому мужику мать привести, вместо меня с детьми оставить, иначе ручонки их оторвать от меня не могли. Мать пришла, и дети успокоились, замолчали, только носами продолжали хлюпать. А я в кабинет зашла. Там еще один мужик сидит, тоже в гимнастерке и с наганом на поясе. Сунул мне под руку какой-то листок, ткнул в него пальцем и говорит: «Тут вот свою фамилию напиши, где крестик стоит. Это твоя мать крестик поставила». Он вздохнул и добавил: «Жаль, что не смогли пока охватить всех курсами ликбеза».
Ликбез – ликвидация безграмотности. Открывали такие курсы при школах для пожилых людей. Хотели, чтобы все поголовно население научилось читать газеты и правильно понимать политику партии. Известное дело, грамотному человеку до сознания быстрее дойдет, что ему пытаются втолковать. Отец наш, тот грамотным был. В революцию, пока воевал, успел какие-то курсы пройти. Потом, после гражданской войны, учился сначала на курсах политпросвещения, затем в советско-партийной школе. Последние годы в райкоме работал. Все время по командировкам ездил, – сначала коллективизацию проводил, потом боролся за индустриализацию. А мать с нами дома сидела. Ей на курсы ходить некогда было. Детишки аккуратно через два-три года появлялись, как по заказу…
– Бог отвел от нас беду. Хорошо, что мать безграмотная оказалась. Отцу нашему контрреволюцию приписали. Будь у нашей матери хоть какая грамотешка, загребли бы и ее к отцу в напарники. Тогда вместе им одна дорога – в тюрьму, а нас, детей, по детским домам бы раскидали. Поэтому и вздыхали мужики, что не по плану у них дело пошло.
В НКВД держали несколько дней. Сначала в коридоре, потом перевели в сарай на хоздворе. Там прожили под замком двое суток. Наконец, отпустили. Домой пешком пошли, на телеге доехать не предлагали. Двери в доме настежь. Из дома унесли мало-мальские тряпки, какие были, и выгребли всю посуду до последней чашки и ложки. Оказалось, что вместе с арестом провели конфискацию имущества.
Прибрались в доме как смогли. Печку затопили. Хорошо, что холода по-настоящему еще не наступили. По утрам только иней на полеглой траве, и птицы не поют. А солнышко повыше поднимется, словно лето только начинается. Тепло…
Мать украдкой к соседям сходила, попросила картошки в долг. Соседи не отказали. Раньше-то дружно жили. На дню по 10 раз по разной надобности друг к дружке забегали. Только теперь испуганно попросили, чтобы мать к ним не ходила: «Мало ли что люди могут подумать!» Мать их опасения поняла и никогда даже за глаза не попрекала. Правда, и общаться-то ей с соседями потом не пришлось. Выслали нас скоро из родного дома как семью врага народа за тысячи верст к самому Полярному кругу. Там, в Красноярском крае, и прожили целых 17 лет. Многих потеряли. Живых почти никого не осталось…
Соседи картошку в ведро насыпали, в нем и сварили, поскольку своей посуды в доме не осталось. А щепотка соли за печкой нашлась.
Прошло несколько дней. Известий об отце так и не дождались. Мать несколько раз ходила к уполномоченному НКВД, но тот и сам ничего не знал. Сказал, что отца в областной центр увезли, там дело ведут. Когда станет что-нибудь известно, он нам сообщит. На третий раз, когда мать пришла справиться о судьбе отца, в кабинете уже новый уполномоченный сидел, а старого, сказали, тоже за решетку отправили.
Кормились все это время картошкой, которую весной посадили за домом. Хорошо, что успела вырасти. Еще помаленьку двоюродная сестра отца помогала. Жила она со своей семьей за три улицы от нас, ближе к горе. Иногда мать к ней по вечерам задами пробиралась, а иной раз сама тетка крадучись приходила. Хлебом или еще какой провизией помогала. Так впроголодь и прожили целый месяц.
Однажды под самое утро раздался громкий стук в дверь. Крючок застучал по косяку двери, словно дятел по дереву. Сама дверь ходуном заходила. Мать едва успела крючок сбросить и в сторону отскочить. Ворвались – по-другому не скажешь! – опять трое сотрудников в гимнастерках и с наганами. Видать, иначе как втроем они не ходили. Боялись, наверное…
– Собирайтесь!.. Все вещи – с собой! – Рявкнул с порога самый главный. А мать, хоть и сердитая на них была, до последних своих дней вспоминала этого главного добрыми словами. Видно, посочувствовал он нам, когда приказал все вещи с собой забрать, только вида не показывал. Не позволил погибнуть детям от лютого холода в долгой дороге.
А в тот раз мать как стояла, так и свалилась мешком прямо на пол. Ребятишки сразу реветь начали. Я мать начала поднимать, на табуретку усаживать. Один из пришедших где-то мешок раздобыл, стал в него наши манатки складывать. Но в один мешок все не вошло, тогда оставшуюся одежду стали на ребятишек надевать. На Клару и Веру сразу по два платья натянули, правда, больше у них и не было. А на маленьких Кима и Клима надели поверх курточек еще по ватнику, отчего оба стали похожими на пузатые самовары. А мать на ноги валенки с галошами надела. Смешно смотреть – на дворе, можно сказать, лето, а она валенки натянула. Хотя смеху-то мало. Детским умом понимали, что жизнь готовит нам испытания. Но если бы представить себе могли, что впереди ожидало!..
Привезли в областной центр. Там целый месяц в ДОПРе – «доме предварительного заключения» – держали. Сидели, ждали, пока этап соберется, пока не наберется народу на целый вагон. Держали в большой камере человек на 60. Камера эта «Индией» называлась. Когда на прогулку выводили во двор, сначала кричали в кормушку: «Индия, приготовиться на прогулку!». Потом уже выводили. Держали всех вместе – и детей, и взрослых, и женщин. Еще и несколько мужиков было с нами. Старые, правда, все. Параша в углу стояла, закрытая от всех небольшой перегородкой. Туда по ночам ходили нужду справлять. Иной раз очередь выстраивалась. А днем все старались терпеть, когда на прогулку поведут.
Никогда потом за всю свою жизнь не приходилось видеть столько клопов, как в «Индии». Целые полчища. По стенам и по полу в открытую, чуть ли не строем, ползали. Я сначала думала, почему это стены здесь в разных местах будто дымом окуренные. Потом догадалась, что это клопов жгли, где они кучей собирались. Блохи тоже были, прыгали меж людей, совсем как летом кузнечики в траве. Ким с Климом, хоть и маленькие совсем были, научились ловить их. Сложат ладошки лодочкой и, как только заметят блоху, накрывают ее сверху. Для них хоть какая забава. Только ничего доброго от такой забавы не получали. Чесались от укусов с утра до вечера.
Заплакала баба Шура. Задели ее эти воспоминания за самое живое, что тяжким грузом лежало на душе долгие годы.
…Наконец, отправились дальше. В вагон-теплушку набили не меньше, чем в «Индию». Перегоны были длинными. На крупных станциях остановки не делали. Зато в чистом поле стояли подолгу, иногда часами. Двери теплушек приоткрывали, но выходить запрещали. Возле вагонов постоянно ходил часовой с винтовкой. Подвозили воду, дрова для печей-буржуек, стоявших в центре каждого вагона. Иначе перемерзшие в дороге люди вполне могли, поднатужившись всем скопом, отодрать доски от стен или пола и пустить на растопку.
Особенно холодно было тем, кто размещался с края, у стенок. Там еще и дуло из всех щелей. Те, кто сидел ближе к печке, время от времени менялись с ними местами. Но к детям было особое отношение. Им всегда доставались места, где получше и чуть потеплее. Тяжело было всем, но никто не зверствовал.
В дальней дороге люди быстро знакомятся. Оказалось, что вагон сплошь набит семьями врагов народа. Среди арестованных врагов, как рассказывали их близкие, были врачи, бухгалтера, колхозники, милиционеры, военные. В основном, конечно, мужчины. Но была и одна девушка, пионервожатая, чьи старенькие родители ехали в неведомые края рядом с нами. Она-то чем провинилась? Брякнула, небось, не к месту, какую-нибудь ерунду. Тогда всякая ерунда могла головы стоить. Виноватыми своих близких никто не считал. Все ждали, что власти скоро разберутся, родных освободят, а им разрешат вернуться в родные края. Не дождались, к сожалению!..
Недели две, наверное, ехали. Когда выгрузились на маленькой станции, снег уже лежал. На станции конвой сменился. Из местных люди, видать, были. Подогнали к эшелону несколько подвод, на которые погрузили самых маленьких, а взрослые и дети постарше пошли пешком под охраной с двух сторон. Но строгости стало поменьше. Разрешали от строя отходить и останавливаться, где нужда застигнет. Верка, бедная, поносом в это время мучилась. Тяжело ей приходилось, ребенок все-таки. Поэтому далеко отбегать времени не хватало. Конвойные к этой ее беде относились с пониманием, не запрещали отбегать и не смеялись над ней… Другие ребятишки соплями захлебывались, кашлем исходили до рвоты.
В первый день шли долго. До самых сумерек месили грязь на дороге. Километров тридцать, а то и все полста. Когда сумерки наступили и очертания деревьев по обочинам превратились в сплошную темную стену, впереди показались неказистые домишки. В окнах свет виден от керосиновых ламп. Встречали нас у крайнего дома всем поселком. Разместили этап в помещении бывшей церкви.
Наутро вокруг церкви собрались опять все жители. Человек, наверное, пятьдесят. А может, больше… В храм не заходили, хотя двери были открыты настеж. Когда на пороге храма появлялись измученные дальней дорогой люди, жители сразу кидались к ним, передавали в туесках молоко, ягоды, кедровые орехи. Сначала держались с острасткой – мало ли тут кандальников разных проходило, – потом осмелели, к старшему конвоиру обратились: «Семен, разреши людей по избам разобрать. Зачем им здесь горе мыкать. Видно, что намучились в дороге. Помыться людям надо. Мы детишек подкормим. Они-то ни в чем не провинились…». Великое спасибо незнакомому Семену. Этот день у нас был, как раньше дома праздник 7 ноября. Мать попросила помочь дочери от поноса. Сразу принесли и напоили отваром бадана. Пользу Верка уже к утру почувствовала.
– Никогда бы не поверила, что после всех испытаний, выпавших на мою долю, доживу до 80-ти лет. Одна за всех теперь живу, – говорила баба Шура.
… Первой ушла мать. Умерла через полгода после того, как мы обосновались на новом месте. Всех ссыльных разместили в нескольких бараках. Тесновато, конечно, было жить в одной маленькой комнатке. Но мы и этому рады были. Свое жилье, наконец, появилось. Своя крыша над головой, а не потолок камеры или крыша тюремного вагона. Хорошо помню этот день. Мать стояла у окна. Я видела ее лицо и неподвижные глаза, которые были обращены вдаль, а губы в этот момент шевелились. Мне даже показалось, что она несколько раз прошептала имя отца. Потом упала, и все… Говорили – разрыв сердца.
В конце 50-х годов, когда я после семнадцатилетней ссылки вернулась в родные края и получила справку о посмертной реабилитации отца, узнала, что мать умерла в тот день, даже, может быть, в тот самый час, когда не стало отца. Теперь и поминки своим родителей устраиваю в один день. Обязательно в церковь в этот день схожу и свечку ставлю. Уже и сил не остается, а все равно хоть на карачках, но доползу.
В этот год война началась. До нас известие не сразу дошло. В такой глуши жили, что иногда вообще не знали, что вокруг происходит. Писем ни от кого не получали, хотя сами, еще мать жива была, несколько раз писали домой, чтобы сообщили, что известно о судьбе отца. Письма почтальону передавали, пока он не сказал нам: «Не пишите больше, дурочки. Дальше НКВД ваши письма не уходят». Так мы узнали, что семье определено еще одно наказание – «ссылка без права переписки». Мать-то ведь неграмотная была, а мы с Веркой хоть и постарше других ребятишек были и в школе успели немного поучиться, но в тот момент в законах еще не разбирались. «…Без права переписки…». До сих пор понять не могу, за что нам все это досталось?..
Мать похоронить не дали, увезли в район. Говорили, что документ должны составить, что умерла, иначе будет числиться живой. Обратно не привезли. Так и не узнали, в каком месте ее схоронили.
Мне в то время уже 15 исполнилось, Вере 13. Обе работать стали на лесозаводе. Кругом лес, поэтому такие заводы были в каждом поселке. Работали на них в основном заключенные. Через два года, когда война началась, многих из них на фронт отправили. Рабочих рук недоставало. Платили, конечно, мало, но на еду хватало. Опять же в лесу и орехи, и ягоды, и грибы. Ставить петли на зайцев научились. Иногда попадали. Но времени на эти занятия совсем не оставалось. Работали в две смены. В это время узкоколейку к поселку начали строить, чтобы лес по ней возить. Нас тоже на то строительство мобилизовали. Там и с дедом твоим познакомилась. Совсем немного с ним прожила. Его скоро в армию взяли.
Слышала, что он на фронте погиб. Но документов не видела. Запросы разные делала и во время войны, и позже. Так ничего не добилась. Даже ответов не получала. Мы ведь с ним не расписаны. Наоборот, связь нашу старались от всех скрывать. Он тоже из репрессированных. Просеку рубил вместе с другими под узкоколейку, а я с лесозавода шпалы возила. В лесу и встречались украдкой. Такой вот роман случился! Теперь его и по фотокарточке бы не узнала. Но я счастливая до сих пор, что так получилось!
Баба Шура легонько погладила внука по голове и прикоснулась губами к его макушке.
На работе иногда давали выходные, но не более одного раза в месяц. Очередная беда случилась в один из таких выходных дней. Мы с Веркой пошли по ягоды. Пожар начался с другой стороны. Быстро охватив несколько гектаров леса, огонь приблизился к поселку. Сначала загорелись сараи. Там люди хранили в основном дрова. Топить печи приходилось не только зимой, но и в любое другое время года. Керосинки, хотя и были почти у всех, но где ж керосину наберешься? А печки – в каждой комнатушке. Огонь быстро перекинулся на жилые строения. Пока прибежали обратно, наш барак уже полыхал. Клара успела вынести лишь маленького Кима, а когда побежала за Климом, горящая крыша рухнула. В пожаре погибло много народа. Так семья потеряла еще двоих. Даже хоронить было некого. Все превратилось в пепел.
Долго не могли прийти в себя… Вера потом стала часто в обморок падать, иногда без всякой причины. Так до самой смерти и падала. Но померла много позднее, перед самым нашим освобождением. А жить-то надо… Спасибо, с работы помогли соорудить жилье. Оно вышло похожим одновременно и на землянку, и на шалаш. Жить, однако, можно.
Вечная благодарность моя до конца дней дяде Ване и тете Марусе, родителям той самой пионервожатой, которую загребли за длинный язык. Они все время находились рядом в самые трудные для нас времена и помогали пережить горе. Они, я думаю, совсем не походили на свою дочь, больше молчали, чем говорили. А может, их свое горе научило быть такими молчаливыми? Помню, что никогда они не сидели без дела. Старик туески и кадушки научился делать. Бабушка хранила в них ягоды, грибы засаливала. Оба трудились, насколько позволяли силы в их 60 с лишним лет. Они и потом не оставили нас одних. После пожара какое-то время жили рядом, как родные, потом уехали в райцентр. Дядя Ваня оказался в прошлом большим специалистом, инженером. Во время войны, когда некоторых бывших «врагов народа» стали освобождать и отправлять на фронт, освободили их дочь, а родителям разрешили вернуться из ссылки…
Эх, если бы отца вскоре после ареста не расстреляли, тоже мог бы на фронт попасть, тогда и нам разрешили бы из ссылки домой уехать. Жаль, не случилось! Не судьба, видать…
Баба Шура тяжело, как показалось, со стоном вздохнула и спросила у внука: «Что еще хочешь узнать о той нашей жизни?.. Ее, жизни-то, фактически не было, одно существование…».
Она прожила после этого совсем немного. Попросила однажды позвать священника, чувствовала, что дни ее подходят к концу. Когда пришел священник, она исповедалась и тут же умерла… Здесь в аду побывала, может, хоть там рай увидит…
Публикуется в сокращении
