Едва ли остались у мыслящей России сомнения, что страна переживает очередной реакционный откат и вчерашний либеральный авторитаризм остается за бортом, пишут «Ведомости». Случалось у нас такое? Не раз — и до революции, и после. Вспомните хоть режим Александра III (1881–1894), оставивший нам знаменитое «бывали хуже времена, но не было подлей». Вспомните и катастрофическое крушение нэпа в 1929 г. Как угадать, чем кончится для России нынешний откат? Первая трудность в том, что, как очевидно даже из этих двух примеров, кончались эры жесткого авторитаризма по-разному.
В первом случае после краткого интермеццо — первой половины царствования Николая II — завершилась она революцией 1905 г., квазиконституцией (выражение Макса Вебера), в которой царь по-прежнему именовался самодержцем, и в конечном счете развалом страны. Собирать ее пришлось уже большевикам. Второй случай закончился затянувшейся на целое поколение тоталитарной диктатурой, потом «сумерками» посттоталитарного гниения и в конечном счете опять-таки развалом страны.
Пусть так, торопит меня нетерпеливый читатель, — но сейчас-то, сейчас чем дело кончится? Увы, вынужден я ответить ему тривиальностью: нет другого способа заглянуть в будущее, нежели вспомнить прошлое. А ведь прошлое-то, повторюсь, было разное. И поэтому без подробного исторического анализа мы едва ли получим даже приблизительное представление, чем может закончиться нынешний реакционный откат (кроме того, разумеется, что, если не повернуть его вспять, завершится он в конечном счете как все прочие, т. е. развалом страны). Я не уверен, что такой анализ возможен в газетной статье. Но попробую. Сначала, однако, о том, чем нынешний откат закончиться заведомо не может.
1937-й?
Понятно, что приходит на ум российскому человеку, когда он слышит ностальгические откровения какого-нибудь третьеразрядного функционера режима: «Бодрящая морозная свежесть 37-го года — вот что нужно оборонке и стране». И тем более словно звучащую как пародия на «Правду» конца 1920-х резолюцию: «Коллектив “Тольяттиазота” говорит твердое рабочее НЕТ в ответ столичным бездельникам и их забугорной группе поддержки». ГУЛАГ — вот что, боюсь, приходит на ум российскому человеку. Что поделаешь, травма.
Как внести мир в его мятущуюся душу? Скажу лишь, что тоталитарная метаморфоза все-таки требует определенных исторических условий, каковых сегодня не существует нигде в Европе, включая Россию. Каких именно условий она требует, лучше всех, пожалуй, описал любимец режима, эмигрантский философ Иван Ильин, чей прах был перевезен из Германии и торжественно перезахоронен на Новодевичьем кладбище. Ильин, правда, был очевидцем германской тоталитарной метаморфозы. Но ведь их родовые черты — те же, где бы они ни происходили. И свидетельству Ильина можно верить хотя бы потому, что воодушевлен он был мечтой увидеть когда-нибудь нечто подобное и в России.
Вот главное, что восхитило его в немецком 1937-м: «Готовность к жертвенному служению и внеклассовое братски-всенародное единство… Этот дух составляет как бы квинтэссенцию всего движения, у всякого искреннего национал-социалиста он горит в сердце и сверкает в глазах. Достаточно видеть эти верующие, именно верующие лица, чтобы понять значение происходящего и спросить себя: да есть ли на свете народ, который не хотел бы создать у себя такого подъема и такого духа?»
Оказывается, можно увидеть нацизм и так. Если, конечно, как предупреждал Ильин, «не смотреть на него глазами евреев». Для нас, впрочем, важно сейчас другое. А именно то, что, будь у Ильина возможность взглянуть на унылые физиономии работяг, согнанных на митинг «Тольяттиазота», он первый, я думаю, согласился бы, что мечта его умерла. А теперь:
О сценариях реакционных откатов
Довольно легко выделить из множества таких откатов два главных сценария (если, конечно, оставить в стороне промежуточные случаи, оказавшиеся лишь временным перерывом в либерализации режима, вроде «своеволия» Василия III в начале XVI в., подробнее об этом случае в заключении). Один из этих сценариев связан был с самоутверждением правителя, другой — с самоутверждением имперской бюрократии.
Для первого сценария характерны прежде всего тотальность произвола и уверенность в «особом», т. е. неевропейском, пути России, но также и ориентация на военное решение конфликтов с Западом. Случаев таких за полтысячелетия русской государственности было три: при Иване IV (1560–1584), при Николае I (1848–1855) и при Иосифе Сталине (1929–1953). О каждом из них в отдельности написаны тома. Но странным образом не заметили историки, что — несмотря на немыслимую несхожесть эпох — что-то очень важное их объединяет. Я имею в виду то, что случилось после смерти каждого из «богоданных» тиранов. Интересно между тем именно это. Потому что случилось после них нечто на удивление одинаковое.
Про десталинизацию при Хрущеве (1956) все помнят из школьных учебников. Менее известна «дениколаизация» при Александре II (1856). И совсем уже потонула во мгле времен «деиванизация» при Василии Шуйском (1606). Но помним мы это или нет, трижды — устами первых лиц государства или от их имени — торжественно отрекалась Россия от тотального произвола опозоривших ее правителей. И трижды возвращалась (или пыталась вернуться) к либеральному авторитаризму. Поскольку произошло это во всех без исключения случаях первого сценария, судите сами, имеет ли после этого смысл говорить о бессмысленности исторических аналогий…
Второй сценарий
Второй сценарий ближе к нашей теме (хотя бы потому, что о невозможности повторения первого в современной России мы уже упоминали). В этом сценарии главная роль принадлежит не императору, так сказать, а имперской бюрократии. Напуганная опытом «богоданных» правителей, она страшится тотального произвола не меньше подвластного ей общества. И по этой причине воздерживается от вмешательства в частную жизнь подданных, от контроля над тем, что они пишут и куда ездят. Карает она избирательно, скорее по капризу, нежели из принципа, не чужда и реформам и порою даже мирится с существованием оппозиции. Таков сценарий либерального авторитаризма.
Но все это лишь до момента, пока этот «либерализм» не угрожает святая святых правящей бюрократии — ее политической монополии. Едва угроза становится очевидной, начинается откат, условно говоря, к чему-то подобному режиму Александра III, когда «Победоносцев над Россией простер совиные крыла». Должен ли я напоминать, что речь шла об обер-прокуроре Святейшего Синода РПЦ? Именно это, похоже, сегодня в России и происходит.
Связан откат, однако, не только с активизацией оппозиционных сил. На самом деле сама эта активизация вызвана куда более глубокими общественными процессами. В частности, тем, что реформаторский потенциал либерального авторитаризма исчерпан. Дальнейшая модернизация, без которой великая страна неминуемо обречена на роль аутсайдера в цивилизованном мире, на превращение в его сырьевой придаток, требует от правящей бюрократии невозможного — отказа от политической монополии.
Конечно, будь Россия каким-нибудь «государством-цивилизацией», как попытался недавно убедить нас Путин, роковой этот выбор — между святая святых правителей и деградацией великой страны — мог бы не особенно их волновать. В конце концов, у каждой «цивилизации» свои правила игры и соседние «цивилизации» нам не указ. Но в том-то и дело, что Россия — страна европейская, как тот же Путин уверял «Газету выборчу» 15 января 2002 г. Вот что говорил он тогда: «Россия, без всяких сомнений, европейская страна <…> со своими особенностями. Но почти каждая страна имеет такие особенности. Россия в этом смысле ничем не отличается от любой другой европейской страны. Но это страна европейской культуры, а значит, это страна европейская».
Не знаю, считает ли Путин, что прав он был десятилетие назад или сейчас, в годы отката. Но поскольку его прежняя формулировка совпадает с заключением моей трилогии «Россия и Европа 1462–1921», я склонен скорее согласиться с ней (я, правда, определил там Россию как «испорченную Европу», но это уже, согласитесь, частности). Тем более что и независимо от моего мнения правоту тогдашнего Путина подтверждает история. Вот смотрите. Для любой европейской страны модернизация — sine qua non. Но ведь императивна она, как мы сейчас увидим, и для России.
Неотвратимость модернизации
Два примера. На сорок лет, начиная с 1870-х, когда самодержавие впервые после Великой реформы оказалось перед этим выбором, абсолютным его приоритетом стало сохранение политической монополии. «Россия под надзором полиции», назвал тогдашний режим в 1903 г. Петр Струве. Между тем подавляющее большинство населения страны оставалось неграмотным, земля обрабатывалась тем же архаическим способом, что и в XVIII в., производительность народного труда катастрофически отставала от передовых (и не очень передовых) стран, резко сократилось в ХХ в. даже строительство железных дорог. Во всяком случае, к 1913 г. протяженность их в Австро-Венгрии превосходила российскую в 6,5 раза, во Франции — в 8,3 раза, а в Германии и вовсе в 10,6 раза, т. е. на порядок.
Короче, модернизация страны оставлена была за бортом. И что же? Примирилась с этим Россия? Да ничуть. Как всякая европейская страна, она не терпит застоя. Только модернизировал ее уже Сталин — посредством ГУЛАГа. В этом смысле варварский ГУЛАГ был платой за потерянное историческое время, за 40 лет приоритета политической монополии, за то, что темные массы умышленно натравливались на единственную страту, способную предотвратить катастрофу, на интеллигенцию. Ужас в том, что все это повторилось в послесталинском СССР. После десятилетия оттепели и судорожных метаний Хрущева правящая бюрократия вернулась к приоритету Александра III. Результат был тот же, что у всякого реакционного отката: страна развалилась.
Как остановить откат
Каковы же итоги нашего исторического экскурса? Во-первых, узнали мы, что реакционный откат может продолжаться неопределенно долго. Во-вторых, что модернизация тем не менее неотвратима. В-третьих, что, если не повернуть откат вспять, модернизироваться Россия сможет лишь после очередного развала страны, к которому неостановленный откат неминуемо ее приведет. В-четвертых, наконец, что остановить его все-таки можно. Был, по крайней мере, в русской истории такой прецедент. Правда, был он давно, в совершенно не похожих на сегодняшние исторических условиях, и упомянули мы его в начале лишь вскользь.
Связан он был с неожиданным в ту пору обстоятельством — с расколом правящей элиты. Нестяжательское крыло церкви объединилось тогда, во второй четверти XVI в., с боярством против реакционной церковной иерархии. Результатом был созыв Земского собора, задуманного как своего рода Учредительное собрание, и первая в русской истории Великая реформа, заменившая «кормленщиков» крестьянским самоуправлением. Реакционный откат был повернут вспять. У меня нет здесь другой возможности рассказать об уроках этого напрочь, увы, забытого сегодняшними историками замечательного политического эксперимента, кроме как отослать интересующихся к первому тому трилогии.
Важен он, конечно, лишь как прецедент, свидетельствующий, что повернуть реакционный откат вспять при определенных условиях возможно. Главным из этих условий был раскол правящей элиты. Самый безболезненный способ вызвать аналогичный раскол сегодня я предложил в статье «Знать историю. И не отчаиваться» («Ведомости» от 7.09.2012). Но — и в этом вторая трудность — большинство читателей не приняло его всерьез. Жаль.
