«Сколько б ни являлось благоразумия, его недостает, чтобы держать жизнь в равновесии, не дать ей склониться на опасные пути, которые выбрала в наш век цивилизация».
Валентин Распутин
В настоящее время уже не принято говорить о таких вещах, которые считаются допотопными, к примеру, о совести, о вере, об ответственности. Писатель утверждает, что «человек в свои переломные и критические моменты обращается и взывает к ним, к этим понятиям, как бы они ни падали в обществе в цене, как бы над ними ни насмехались». Эти переломные и критические моменты настигают человека в зрелом возрасте, то есть они относятся к нашему поколению, поколению Валентина Распутина, когда честность и порядочность значили многое в жизни человека. Но наступили перестроечные времена, «хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом, беззастенчивость и предательство, национализм и вражда, прежде всего вражда и ненависть к русскому народу» предстали во всей своей неприглядной наготе. Как это остро угадано писателем. «Своим окровавленным сердцем» он поднимает самые ранящие проблемы. И если раньше при любом несчастье и в любом крушении всегда оставалась надежда на спасение, на «лучшее завтра», то теперь эта надежда уплыла, как мираж, и люди, как говорит В.Г. Распутин, «живут не ожиданием спасения, а ожиданием катастрофы».
Все творчество писателя – это только «частный случай общей беды», когда государство давно уже отодвинулось от народа, превратилось корпорацию коррумпированных деятелей, а мы вовремя не увидели, не догадались. «Струсили и не поняли, что струсили.., когда налетели эти коршуны, … коршуны какие-то мелкие, соплей перешибить можно… Но хищные, жадные, наглые, крикливые… И подняли гвалт несусветный, что все у нас не так, все у нас по-дурному, а надо вот так… А мы вместо того, чтобы их поганой метлой, рты поразинули, уши развесили. И хлопали своими слепыми глазенками, пока обдирали нас, как липку, растаскивали нашу кровную собственность по всему белу свету. А нас носом в развалины: вот тебе, вот тебе, ничтожество и дикарь, знай свое место. Ну и что? Стерпели, как последние холопы… Как-то всенародно струсили и даже гордиться принялись: мы, мол, народ терпеливый, нам это нипочем, мы снова наживем» (Повесть В.Г. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана»). Но не тут-то было. Не удержали ничего хорошего, что было, и ничегошеньки не нажили: одни спились, другие «в охоте за куском хлеба, хватаясь по-животному за любую жизнь, забыли, что такое чистый воздух и чистая вода», третьи стали приспособленцами, лизоблюдами.
«Как еще можно противостоять бешеному разгулу насилия и жестокости, если государство своих обязанностей не исполняет, а правосудие принимается торговать законами, как редькой с огорода?», – спрашивает Валентин Распутин. И стали эти хищные и наглые выкорчевывать все духовные корни, опошлять и уничтожать основы нравственности, расшатывать, таким образом, поколение за поколением. А главную ставку делали на молодых, разлагая, развращая, растлевая их, взращивая из них циников, пошляков, космополитов.
Но, несмотря ни на что, жизнь продолжается. Бедные, хоть и спорят, «ходить или не ходить им на выборы и, в сотый раз обманутые, все-таки идут и голосуют за тех, кто о них тут же забывает, и только терпят», а богатые настаивают на продолжении своих чудовищных реформ – и нет, не может быть между ними согласия, одна лишь глухая вражда. И опять повышение цен, и платная медицина грядет, и образование… А главное, как в этой круговерти среди наглых и сильных «защитить человека», как спасти детей от физического и духовного насилия?
«В последние годы мы испытываем такую усталость и тяжесть, что не в состоянии их выносить», – сказал Валентин Григорьевич во время встречи с читателями в Национальной библиотеке 2 июня 2005 года, когда он представлял свою книгу «Дочь Ивана, мать Ивана». Как сейчас вижу его изможденное неизъяснимой печалью лицо, слышу его слова: «Трудно представить в советское время и даже в 90-е годы аудиторию, которую я увидел сегодня. Я имею в виду ваши лица, вернее, их выражение. Появилась в них какая-то углубленность, может быть, даже не углубленность, а затаенная тревога». Говорил он тогда, как глубочайший провидец, о нашей жизни, где нужно что-то делать и обязательно что-то спасать. Говорил о том, что «все наши попытки разбиваются о какую-то стену, «стену» государственных людей, которые плюют на «эту» страну и все делают только для того, чтобы устроить хорошую жизнь только для одной части населения, а остальные – как получится».
С какой болью говорил писатель о гнетущем впечатлении от состояния нашей земли, наших деревень» «Деревня должна была сохраниться, нарушено ее главное дело… Судьба России – выращивать хлеб, но редко где увидишь засеянные поля, людей, которые работают».
Говорил Валентин Григорьевич и о нашей безобразной современной литературе – развлекательной, сексуальной, и обо всех бесчеловечных реформах, о сохранности культуры, о захламленности русского языка.
Какие горькие слова писателя тогда прозвучали: «На самом деле идет распродажа России. Мы живем в оккупированной стране. Все у нас чужое: язык чужой, нравы чужие, культура чужая, но самая страшная вещь – это реформа образования. Оно тоже чужое. Какая же это, простите, Россия, если все переворачивается? Если в 90-е годы это возмущало, люди пытались бунтовать, то сейчас наступает какой-то предел усталости… Хорошо, что жить остается немного, потому что я не увижу самого страшного. А самое страшное, мне кажется, впереди. И дело не только в том, что происходит в России, а в том, что происходит с человечеством, перед чем оно пресмыкается, чему поклоняется».
И все же кто-то должен говорить обо всем негативе нашей действительности, и не только говорить, но и предлагать способы избавления от всего дурного, спасать и «держать нашу землю и правду, даже если ей изменят все. Остается русский писатель».
